Какие линии чертил фатум в книге жизни одного из главных оплотов русской литературы?
Часть III--оборванный расцвет, 1845-1849 годы
Теплым маем 1845 года Фортуна улыбается наконец молодому Достоевскому. Его товарищ по интернату в Инженерном Училище Дмитрий Григорович показал рукопись "Бедных людей" своему литературному знакомому Некрасову (в будущем крупнейшему русскому поэту). По очереди, пол-ночи, не переставая, читали они рукопись, пролили слезы, восхитились, а потом под утро пошли пожать руку Достоевскому и сказать ему, что он талант.
Когда усталый Некрасов ушел, Григорович, снимавший тогда с Достоевским квартиру на паях, долго-долго слушал, как взволнованный Федор ходит из угла в угол комнаты.
Через день Достоевского отвели к Белинскому. "Неистовый Виссарион", которого он знал только по критическим статьям в журналах, пугал его своей строгостью и пылом - а ну как разбранит в прах. Однако его обласкали и наговорили много хороших слов - о высоком призвании, о служении художника истине, о верности дару...
Много позже, через 30 лет, Достоевский, переживший безобразные сцены и скандалы с кружком Белинского и самим Некрасовым, и окончательный, на долгие годы, с ними разрыв, вспомнит: "Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом...".
Почему только год спустя отношения уже сильно испортились, а через полтора - в ноябре 1846 года стали и совсем невыносимы?
Ведь вначале и Некрасов и Белинский, и хозяин литературного салона, куда начали приглашать Достоевского, Иван Панаев воодушевленно расхваливали нового автора, прочили ему будущее нового Гоголя, еще до выхода в печать "Бедных людей" заставили литературный Петербург признать новое дарование...
Причин было несколько. Первая в том, что Федор Достоевский сделал большую ошибку, приняв отношение к носителю таланта (или дара, как кому ближе называть) за отношение к личности, к нему лично, единственному и неповторимому. Более того, ту часть преувеличенно-ласкательных слов, которая была сказана из любезности, вежливости, хороших манер наконец (всех членов кружка, кроме Белинского, скорее всего обучали французы-гувернеры; и Некрасов и Панаев, и Тургенев, и Григорович были из дворян), он тоже на горе себе принял "за чистую монеты". И в результате уверился в собственной значительности и даре намного больше, чем нужно, почти до потери связи с реальностью. Когда читаешь его письма того времени к брату Михаилу, становится просто не по себе, хочется просто лицо рукой прикрыть, так он напоминает порой Хлестакова.
Ф.М. собирает комплименты, смакует знаки внимания, жадно вслушивается в слова тех, кто превозносит его дарование.
"16 ноября 45.
Любезный брат.
Пишу к тебе теперь наскоро и тем более, что временем теперь совсем не богат. Голядкин до сей поры еще не кончен; а нужно кончить непременно к 25-му числу. Ты мне весьма долго не отвечал, и я было начал крайне за тебя беспокоиться. Пиши почаще; а что ты отговариваешься неимением времени, то это просто вздор. Времени тут надо немного. Лень провинциальная губит тебя в цвете лет, любезнейший, а более ничего.
Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с бездной народу самого порядочного. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением , а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния. Панаев объявил ему, что есть талант, который их всех в грязь втопчет. Соллогуб обегал всех и, зашедши к Краевскому, вдруг спросил его: Кто этот Достоевский? Где мне достать Достоевского? Краевский, который никому в ус не дует и режет всех напропалую, отвечает ему, что "Достоевский не захочет Вам сделать чести осчастливить Вас своим посещением". Оно и действительно так: аристократишка теперь становится на ходули и думает, что уничтожит меня величием своей ласки.
Интересное: Тельцы - баловни судьбы, гордые Львы проявляют осторожность.
Все меня принимают как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоев<ский> то-то сказал, Достоев<ский> то-то хочет делать. Белинский любит меня как нельзя более. На днях воротился из Парижа поэт Тургенев (ты, верно, слыхал) и с первого раза привязался ко мне такою привязанностию, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что это за человек? Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет..."Понятно, что при таком подходе он не мог выработать верного тона и усвоил очень ложные манеры, и странные и раздражающие участников салона Панаева, вызывающие то оторопь, то насмешки. Тем более, что сам Некрасов и вывел его "из грязи в князи", а Белинский много и с восторгом говорил о высоком служении искусству, но никак не об упоении собой.
Второе, что портило, делало напряженными и некрасивыми отношения, была его нелепая влюбленность в жену Панаева Авдотью, красавица-хозяйка салона, с которой Некрасов глаз не сводил, не видела в нем ничего, кроме нелепого и довольно неприятного молодого человека. "С первого взгляда на Достоевского видно было, что это страшно нервный и впечатлительный молодой человек. Он был худенький, маленький, белокурый, с болезненным цветом лица; небольшие серые глаза его как-то тревожно переходили с предмета на предмет, а бледные губы нервно передергивались" - писала Панаева в воспоминаниях.
Но и Панаева и Некрасова эта странная и аффекированная влюбленность раздражала не на шутку.
И третье, наконец. Достоевский так и не смог за год написать ничего даже отдаленно напоминавшего "Бедных людей". "Двойник" был вроде бы и недурен, но ему определенно не хватало и сострадания к "малым сим" и идей. "Хозяйка", которую Достоевский, тоже ожидая похвал, начал читать в кружке Белинского, редакции "Современника", не оправдала ожиданий - ее сочли и странной и слишком фантастичной. Уже не церемонясь вовсе Белинский пишет «…повесть “Хозяйка” — ерунда страшная! В ней он хотел помирить Марлин<ского> с Гофманом, подболтавши немного Гоголя».
И вот приговор уже почти утвержден: с гениальностью Достоевского Белинский «надулся».
Еще раньше об этом как будто в шутку начали писать стихотворные памфлеты Некрасов в соавторстве с Тургеневым:
Витязь горестной фигуры,
Достоевский, милый пыщ,
На носу литературы
Рдеешь ты, как новый прыщ.
Хоть ты юный литератор,
Но в восторг уж всех поверг,
Тебя знает император,
Уважает Лейхтенберг.
Шутки, по правде говоря, довольно жестокие. И немудрено, что уже в коце 1846 года Достоевский, увидев Панаева на улице, торопился пейти на другую сторону улицы или отойти как можно дальше.
Израненное после всей этой истории самолюбие и нервы, он пытался лечить в других литературных салонах - братьев Бекетовых, Майковых. Там была менее критическая и более мягкая атмосфера, чем в кругу сотрудников "Современника" (салоне Панаева). Там Достоевского не задевали, он находил временами вокруг и дружеское участие, за которое благодарен.
Да и какое-то имя себе во время первой ажиотации вокруг "Бедных людей" на литературном поприще он все-таки составил. В других редакциях все-таки брали его произведения, пусть и не очень удачные, пусть и платили не очень много.
Главная беды была еще и в том, что он был очень обидчив и озлоблен на критику, ему все казалось, что его нарочно хотят принизить, замолчать достоинства и преувеличит недостатки. Работать над собой и над улучшением своих произведений с этим качеством было довольно сложно. Жизнь, кстати, показала скорее правоту, чем нет кружка Белинского и редакции "Современника". От всего до-каторжного периода остались по большому счету только "Бедные люди", "Белые ночи" и "Неточка Незванова". Остальное кануло в безвестности - а повестей пять и рассказов, пожалуй, было.
Но "Неточку" и "Белые ночи" начали печатать, уже когда о был под следствием и сидел в каземате. Как-то не успокоили его ни салоны Бекетовых и Майковых, ни новые творческие замыслы.
Повинуясь сложно определимым импульсам с февраля 1847 года Достоевский начинает ходить на пятницы Петрашевского, странно выглядещего и одетого господина, со страстью увлеченного идеями французского социалиста-утописта Фурье, грезящего о фаланстерах и радикальном переустройстве жизни. Там они читают запрещенную литературу, в том числе письмо все того же Белинского Гоголю.
Просто прожектами может быть дело и ограничилось бы, но осенью 1848 года на "пятницах" поялвяется уж совершенно радикальный Николай Спешнев, который задумывает подпольную типографию и восстание. И Достоевский в числе немногих посетителей Петрашевского примыкает именно к Спешневу.
Планам их не суждено сбыться, с зимы за кружком слежка. В апреле всех приспешников Спешнева арестуют, а затем приговорят к сметной казни.
Интересное еще здесь: Новости.