Они не догадывались об этом, но я их чуть боялся. В тот очень далекий сентябрьский день 1988 года. Моих первых учеников в новой школе Люблинского района. Два четвертых класса. Я только после института, учитель русского, молодой специалист, как меня называли.
А они смотрели на меня внимательно, настороженно, с интересом. Мужчина в школе и так редкость, а тут – практически юноша. Накануне были родительские собрания и, конечно, мамаши слегка офигели: ну совсем пацан, с трудом называли Алексеем Олеговичем. Но отнеслись ко мне очень по-доброму.
Так началась моя работа учителем. Сперва мне казалось: я даже не запомню их всех по именам, шестьдесят с лишним человек. Но быстро запомнил. И помню каждого до сих пор, вот что удивительно. Шура Бондарева, Женя Кутейников, Лена Борисова – всех помню, каждого.
А главное – я их полюбил.
Не думаю, что я был отличным педагогом, да и с чего бы — сразу после института? Иной раз выпьешь с друзьями вечером, а в 8.30 — умри, но стой у доски, рассказывай про чередование гласных. Стоял, умирал, рассказывал. Или надо проверять диктант. Шестьдесят тетрадей. А я бежал к девчонке на свидание, у меня же самая юность, самый жар.
Ну какой из меня педагог? Это я сам себя так убеждал.
А еще родительские собрания, где я, пацан 22 лет, должен был нести мысли усталым женщинам. «Очень меня огорчает ваша Вера. Она добрая, хорошая девочка, но с русским просто беда! А ваш Игорь всегда опаздывает на первый урок. А где мама Сережи Панфилова? Нет? Ладно, придется идти домой к ним…»
И ведь ходил по домам, действительно ходил! Зима, а ты скрипишь заскорузлыми ботинками по снегу Люблинского района: где же этот дом, а? Одного парня, бедолагу, за которым охотились местные хулиганы (проиграл им деньги!), провожал до квартиры. Хулиганы — все из нашей школы, разумеется, — стояли в подъезде, плевали на ступеньки. «Ой, здравствуйте, Алексей Олегович…» — «Здрасьте! Хватит тут стоять!»
Проклятая работа. Приходишь домой и ложишься. Надо час-полтора провести в тишине. И это мне, молодому, веселому, крепкому. Тогда я узнал, что такое межреберная невралгия. Вечер субботы я ждал как праздник. А в воскресенье — выспаться! Боже мой, выспаться.
Проклятая работа. Бестолковые ученики, дополнительные занятия, дежурства по школе, деньги на завтраки, уборка класса, походы всей школой, заполнения журнала… Не говоря уже о классном руководстве. «Открываем тетради, пишем…» И так каждый день.
Но когда видишь, как самый бестолковый ученик в классе вдруг наконец ставит в диктанте запятую перед «чтобы» — и это не случайность; когда слышишь, как ребята на перемене повторяют твои шутки; когда приходит изнуренная мамаша и говорит: «Спасибо вам, Алексей Олегович…»; когда девчонки после уроков долго шушукаются, а потом вдруг подходят: «Мы хотим для вас песню спеть, можно?» — тогда понимаешь: не зря вся эта невралгия.
Девочки, милые, пойте! Не умолкайте. Потому что ваша песня — лучшее, что может быть после урока. Потому что учитель — самый несчастный и самый счастливый человек в нашей стране. Да, дети, это антонимы, но иногда они сходятся вместе, сливаются в одно неразрывное мучительное целое.
А потом было предательство.
Очень хорошо помню тот майский день. Солнечно, окна класса открыты, с улицы — запах сирени, которая только-только зацветает. Мои ученики-пятиклашки улыбаются: конец учебы, свобода!
Я говорю им: «Ребята, отдыхайте. У вас теперь самое счастливое время…»
Вдруг кто-то спрашивает: «Алексей Олегович, а осенью вы ведь снова будете у нас вести русский?»
Все затихли, смотрят на меня. И я не нашел сил сказать правду. Отшутился, выпутался. Взмахнул небрежно рукой: «Ну все, ребята, бегите!»
Они побежали прочь из класса, толкая друг друга, шумя.
Уже тридцать лет я хочу остановить их, крикнуть: «Ребята, погодите! Я не сказал главное…» Уже тридцать я чувствую себя предателем.
Тогда, в мае 1990 года я уходил из школы в журналистику. Завуч, услышав о моем решении, вздохнула: «Жаль… Ребята вас очень полюбили…» Тетка с красным лицом, в дурацкой вязаной кофте, тетка, которая меня ежедневно бранила за раздолбайство, за длинные волосы, за непроверенные тетрадки, – вдруг сказала такое. А потом добавила: «Знаете, Алексей Олегович, я ведь уже много лет в школе. И сколько раз порывалась уйти, я же хороший математик, меня звали в НИИ… А потом смотрела на эти ребячьи глазки и понимала: никуда я не уйду от них, никуда. Держат».
А я ушел.
Да, я был доволен: всегда мечтал писать, мне было очень интересно, и получилось-удалось, стал успешным журналистом, книги-сценарии, все дела. Но уже тридцать лет я тоскую по этим «глазкам». Тридцать лет чувствую себя предателем.
Где вы, мои мальчики и девочки? Шура Бондарева, Женя Кутейников, Лена Борисова? Где вы, мои шестьдесят дорогих ребят? Вы уже взрослые дядьки и тетки, с семьями и судьбами. Но я помню всех вас, помню почерк каждого. Я продолжаю проверять ваши диктанты, когда уже листвой, снегом, пеплом замело тот солнечный класс, ту сирень за окном, ту далекую страну. Помните ли вы меня? Вашего оболтуса Алексея Олеговича?
Алексей БЕЛЯКОВ