Фото взято из свободных источников
Ночь одиночества и пустых банок
Она сидела на кровати, уставившись в темное окно, за которым застыла тишина четверга. Спать не хотелось — внутри бушевал шторм, вызванный не столько событиями, сколько пустотой. Этой пустотой мерно звякали десятки пустых жестяных банок от энергетиков, выстроившихся в ряд на столе. «Drive», «Monster», «Adrenalin» — названия кричали о скорости и действии, которых в ее жизни не было. Они были немыми свидетелями траура по прошлому, символом пути, который сократился от километров возможностей до нескольких десятков метров между домом и работой.
Бесполезное прошлое
Рядом валялась курсовая работа, на которую было потрачено уйма времени. Теперь ей самое место — в мусорном ведре. Все усилия оказались холостыми, как выстрел в упор. Когда проблема далека, она кажется несущественной, но когда она бьет в самое сердце — это фатально. Она смотрела в небо стеклянным, невидящим взглядом, выполняя чье-то давнее обещание «не закрывать глаза». Лучше бы читала Паланика, который уже два месяца пылился рядом с убитым ноутбуком.
Равнодушие как броня
Ей было все равно. Все равно на отключенное отопление, на холод за окном, на то, что она ходила по улице нараспашку. Страницы ее жизни давно засалились и замызгались, исписанные карандашом чужих ожиданий. Она их просто вырвет, потому что сама уже ничего не пишет — только переписывает старый, изживший себя чистовик. Зима в душе давно сменилась хрущевской оттепелью, которая оказалась лишь насмешкой. Ничего не оттаяло. Теперь только коммунальные будни.
Мертвая тишина и падающая сосулька
За окном царила непривычная, гнетущая тишина. Ни гула машин, ни признаков жизни. Фонарь моргал устало, готовый в любой момент погрузить городок во тьму. Все нормальные люди спали, а она лишь делала вид, что живет, заводя сердце бесконечным кофе и пустыми банками. Мир казался такой же маленькой коробочкой, как и этот городок на карте. Вдруг с фонарного столба сорвалась тяжелая сосулька, задела провода и скрылась из виду. Резко, оглушительно завыла автомобильная сигнализация. Было бы иронично, если бы в этот же момент отключился свет. Но разве не погружены каменные джунгли во мрак уже давно? Люди как-то жили раньше без света и газа, среди дерьма и выхлопов. Может, у них было личное солнце и внутренний фильтр?
Искаженное время
Пыльное окно с двойной рамой не искажало вид на панельные высотки, но искажало само время. Мысленно она все еще была в эпохе перестройки, а реальность безжалостно напоминала, что на дворе XXI век. Время резало пластами, как садист-гурман снимает тончайшую стружку с кожи, хотя на деле это был просто грубо обрубленный лист жести.
Нарушитель тишины
За спиной послышался шум. Кто-то нарочито громко положил на тумбочку связку ключей. Он никогда не терял обычных, только ключи от собственной души. И как ни пытайся взломать этот замок фомкой, проще пробить грудную клетку ломом.
Она улыбнулась, делая вид, что ее нет. И солгала бы, если б сказала, что не узнает его шаги из тысячи. Странно, что не услышала раньше. Наверное, все же задремала тем зыбким, ненадежным сном, от которого просыпаешься еще более уставшим. Он должен был уже повесить ее дубленку, поставить турку на плиту и посмотреть, какая книга лежит сегодня в хаосе на столе. Сейчас там лежала «Будет кровь» Стивена Кинга.
Просьба об объятиях
— Обними меня, пожалуйста, — прозвучало у нее, больше похожее на скулеж. От собственного голоса стало противно. Слезы цеплялись за ресницы, но она изо всех сил держала их в уголках глаз. — Если тебе не трудно… — Больше слов не вышло.
Объятия ведь придуманы, чтобы прятать в них свое настоящее лицо. Даже за жестом заботы часто скрывается желание поскорее заткнуть или удовлетворить свою похоть.
— Никогда не было и не станет трудно, — ответил родной, слегка хрипловатый голос. Матрас прогнулся под его весом, как и раньше. Может, он даже похудел — скулы выступили резче. Хрипотца в голосе означала, что он кого-то сегодня отчитывал или долго и увлеченно рассказывал о литературе. Она ходила на его лекции в городской библиотеке.
— Ты такая холодная… — он бережно взял ее ладони, согрел дыханием и оставил на них почти целомудренный поцелуй. Казалось, если он разомкнет объятия, не станет больше того «Мы», которое он, как плацебо, перекатывал на языке.
Воспоминание о начале
— Ты же помнишь, как все началось, да?
— Говоришь так, будто оно закончилось или вот-вот должно, — с улыбкой заметил он, откидываясь назад и устраивая ее голову у себя на руке, чтобы видеть ее глаза.
— Мы потом сидели и до четырех утра проверяли тетради девятиклассников по «Евгению Онегину», потому что… — со смешком начала она, расстегивая металлическую цепочку на рукаве его рубашки.
— Потому что ты настояла, — это была самая теплая улыбка. Он мягко провел пальцами по ее щеке. Раньше его пальцы казались наждачной бумагой, а теперь — прохладной слабостью, особенно от кольца на большом пальце.
— Порой настоять — это именно то, что нужно, — жестко сказала она. — Не настоял бы ты тогда, мы бы так не сидели. Не настояла бы я — тоже. Начинаю верить в фатализм. «Послушайте!..» — шутливо начала она цитировать Маяковского, теряясь среди этих газовых плевков в космосе, которые романтики называют падающими звездами, а она бы сказала — падающими на голову.
Прикосновение, которое меняет все
Его однобокая ухмылка рассекла пространство, и в глубине души отозвалось что-то давно и старательно забытое. Она хотела отстраниться, перечеркнуть эту улыбку, но уже было поздно. Его губы коснулись линии ее челюсти — бережно, но властно. Бабочки, которых так боятся повредить, не дохли в этом огне.
Она чувствовала его крепкие, надежные руки на плечах — он помнил, что она не любит, когда обнимают за талию. От него пахло потрясающим парфюмом с нотами хвои, белого кедра и морозной свежести. Подаренный ей когда-то Lacoste Noir с арбузом и шоколадом она «случайно» разбила. Потому что это был не его запах. Все его привычки она выучила наизусть, как стихи Бродского, которые они хором читали, сидя под мостом и слушая гул машин над головой.
Исключение из правил
Лгут те, кто говорит, что все обнимаются одинаково. Друзья, родные, даже незнакомцы порой обнимают теплее, чем самый близкий человек, после прикосновения которого хочется бинтовать израненные ладони. Она сама никогда никого не обнимала и не любила, когда обнимают ее. Но его хотелось. Безумно хотелось. И оказалось, что он тоже не любит тактильный контакт, закидывая любовные записки учениц в дальний ящик стола. Он выбрал ее тогда, когда понял, что она держит его рядом без наручников и принуждения. Ее хотелось держать.
Спасение в отчаянии
А сейчас, когда казалось, что сил больше нет, она задыхалась от щемящей нежности, уткнувшись ему в ключицу. С плеча беззвучно соскользнула подтяжка, но какое это теперь имело значение?
Ведь и тогда, когда все началось, была такая же промозглая осень. Она сидела на мокром асфальте набережной, обхватив колени, и смотрела на другую сторону реки. Солнце, по милости ветра, криво отражалось в воде жидким золотом. Но это не радовало. Солнце — всего лишь большая лампочка, которая рано или поздно перегорит.
Пятьдесят две секунды
Она возненавидела любимые осень и вечер за те пятьдесят две секунды, что длился ее последний разговор с Ромой. В горле стоял ком, хотелось швырнуть телефон в воду, предварительно разбив его об асфальт. Но техника не виновата в том, что люди — эмоциональные инвалиды. Договорились же: вечер — без любви, утро — без обиды.
«Разрешите присоединиться?»
— Разрешите присоединиться? — учтиво спросил мужской голос. Она подняла взгляд и увидела сначала дорогие оксфорды, а затем — черное пальто.
Ей было все равно. Она лишь демонстративно подвинулась. Слишком плохо, чтобы язвить, и слишком плохо, чтобы сопротивляться этому бархатному голосу. Он, такой изысканный, уселся рядом на грязный асфальт.
— Вы выглядите грустной. Что произошло?
— Какое «вы»… — отстраненно бросила она. — У всех что-то случается. Люди расстаются, бывает.
— Вы… Ты совсем легко одета, заболеешь, — констатировал он. Только теперь она позволила себе встретиться с ним взглядом. Теплые глаза цвета миндаля смотрели внимательно и изучающе. И прозвучал первый холостой выстрел в ее онемевшее сердце. Он был невероятно красив.
— А вы очень красивы, — выпалила она, не думая. Ей нравилось говорить людям приятное.
Уголки его губ тронула обходительная улыбка.
— А замёрзну, да и пусть… Внутри и так холодно.
— Ну-ну, давай не будем, — попросил он по-домашнему, положив руку ей на плечо. По телу пробежали мурашки. — Я живу неподалеку. Если тебе все равно, доверишься незнакомцу, который просто хочет помочь?
— Волшебник, что ли? Все мои проблемы разом решите? — язвительно спросила она.
— Не вижу, чтобы юная леди встала, — он поднялся сам и протянул руку. — Как вас назвать?
— А я разве не прав? — парировал он. — Хотел сравнить с Маленькой Княгиней, но она, по мнению князя Андрея, умерла от недостатка тепла.
— Кто вы такой? — на ее губах наконец-то появилась улыбка.
— Всего лишь учитель. А теперь прими, пожалуйста, пальто. — Быстрым движением он снял свою теплую одежду и накинул на нее.
— Вам не холодно?
— Давай на «ты». Мне тридцать два, почти возраст Христа. Когда год отработаешь в школе, отвыкаешь от нормального обращения. Меня зовут Эдуард Романович.
— Вот уже и не незнакомцы, — прошептала она, чувствуя, как его ладонь перекочевала с ее запястья в просторный карман пальто.
Чай, кофе и откровения
Его квартира оказалась большой, уютной и полутемной. Он зажег свечи, запах которых перебивал его собственный, древесно-хвойный.
— Я кофе… Ого, у вас турка.
— Не признаю растворимый кофе, — сказал он, глядя через плечо. — Как и пакетированный чай. Но варить кофе мне еще учиться и учиться.
Они разговаривали о пустяках, о философии, о школе. Она гладила его огромного кота по кличке Воланд. А он смотрел на нее все более серьезным, проницательным взглядом.
— Теперь расскажешь, что случилось?
И она рассказала. О парне, который был «эталоном двойных стандартов», о бесконечных обманах, о своей вине, которую ей приписали за его же пороки.
— Я тоже всегда был крайним у жены, — с горькой усмешкой сказал он. — Мы рано поженились. Люди хотят казаться оригинальными, но мы-то знаем… Это режет глаза до слепоты. Я не гибкий человек. И ты, я вижу, тоже не гибкая, хоть и стараешься.
Он рассказал, что учился и работал в Германии и Кембридже, преподавал средневековую литературу, а потом, разочаровавшись, вернулся «к истокам».
— Как вы здесь, с такими-то возможностями? — не понимала она.
— Разочаровался. Решил вернуться на заводские настройки. Мертвые души ищут пристанище.
Звонок, который можно не брать
Внезапно зазвонил телефон. Она потянулась к нему, но он накрыл ее руку своей.
— Зачем ты сейчас хочешь взять трубку? Ты же знаешь, кто звонит.
— Знаю. Не хочу. Если бы не встретила тебя, взяла бы. Сейчас — нет.
— Можем выпить за старую жизнь и начало новой. У меня есть хороший коньяк.
— Спаиваешь?
— Нет. Просто знаю, что иногда это надо пропустить. А у нас есть еще одна минута этого вечера…
— Ты лучше, — сказала она. — Людям порой просто нужны люди. Обними меня, пожалуйста. Если тебе не сложно.
— Никогда не было и не будет сложно, — улыбнулся он, притягивая ее к себе.
Формалин для сердца
Как больная клетка, она атрофировалась. И как хорошо, что ее сердце теперь просто стоит в банке с формалином, в окружении приторно-сладкого раствора, который больше не дает ему болеть.
Кадр из сериала «Ганнибал» 2013-2015.
Больше интересных статей здесь: Психология.
Источник статьи: Формалин.
