Формалин

Она сидела на кровати, сложив ноги по-турецки и гипнотизировала взглядом ночную спокойную улицу. Штиль четверга.

Спать не хотелось, потому что штормило. Тому было причиной бесчисленное скопление разнообразных жестяных банок разных цветов. «Drive», «Tornado», «Monster», «Adrenalin», даже «Flash» в пластиковой бутылке, совсем когда приперло, что до сих пор в своей сладости горчили на чувствительном кончике языка. Символ траура по ее прошлой жизни, что продрался сквозь тернии километров слов к пути торному, сокращённому до нескольких десятком километров пробелов.

И курсовая, которой можно было сейчас разве что подтереть зад. Столько времени все равно было убито в пустую. Холостым в упор. Когда расстояние есть, то не страшно, кажется далеким и не существенным, но в самую и на поражение — фатально, хоть по-прежнему и не страшно. Когда просят не закрывать глаза, а ты и не закрываешь, ты упираешься стеклянными и невидящими в небо, не нарушив обещания. Лучше бы Паланика прочитала, бедный уже два месяца валяется вместе с убитым треснутым ноутбуком.

Она не замёрзла в условиях отключенного отопления, откинув оба одеяла куда-то себе за спину. Какая разница минус за окном или плюс? Не простыла, ходя по улице нараспашку и с подвернутыми штанами… Ей плевать было, что в книге жизни рядом давно засалены и замызганы страницы, исписанные карандашом… Она их вырвет, потому что уже давно не пишет ничего нового — переписывает чистовик. Зиму в душе сейчас бы пережить, но давно прошёл и этап Хрущевской оттепели в истории. Ничего и не оттаяло, не могло, казалось лишь вскользь брошенной насмешкой. Сейчас ЖКХ.

Не было привычного шума и суеты и за окном. Мертвая тишина. Не гудели автомобили, точно она оказалась на границе времён настоящего и прошлого. Через раз моргал фонарь устало, норовя в скором времени и вовсе отключиться, погружая городок в темноту. Все нормальные люди спят, а не делают вид, что живут, заводя сердце нескончаемыми грязными чашками кофе и пустыми банками, у них оно бьется само по себе. А мир оказался такой же маленькой коробочкой в масштабах Молочной вселенной, как и городок на географической карте, что висела на стене… Мгновение и с основания фонарного столба упала крупная сосулька, задев провода, скрылась за линией видимости. Послышался противный и бьющий по ушам звук сигнализации. Было бы забавно, если бы ещё отключился свет в этот момент перебоем линий, хотя давно каменные джунгли тонут во мраке бытия, черноте юмора, с каким можно описать все то неприглядное дерьмо, и выхлопов сумасбродных решений правительства, что становятся просто высером. Люди же как-то раньше жили без света, без газа, без отопления, их окружало и дерьмо, и высер… У них было личное солнце и фильтр? Не исключено.

Пыльное окно с двойной рамой не искажало картинку, разве что не давало взглянуть на саму дорогу, заставляя ограничиваться панельными высотками в далеке. Искажало течение времени, когда мысленно ты находишься ещё во временах перестройки, а реально, де факто, в нынешнем году двадцать первого века. Время режет с садистским удовольствием пластами ровными кожу, тончайшая стружка для истинного гастрономического удовольствия, на деле это просто обрубленный грубо щипцами по металлу лист.

За спиной послышался шум. Нарушитель порядка специально давал себя обнаружить, звучно откладывая на тумбочку связку ключей. Никогда не терял обычных, только от своей души и, как не тыкай фомкой или ножом в попытке справиться с замком, легче пробить грудную клетку ломом напролом.

Она же улыбается, делая вид, что ее нет. И соврала бы, если б сказала, что не узнаёт его походку среди всех и не отличит. Странно, что она не слышала его раньше… Все же задремала зыбким и сыпучем сном, потому что он уже должен был поднять ее дубленку и повесить на крючок, поставить привычным движением турку на плиту и глянуть, какая в этот раз книга лежит в беспорядочном хаосе на столе, где черт ногу сломит вместе с позвоночником сразу же. Там сейчас лежала недавно выпущенная «Будет Кровь» Кинга.

— Обними меня, пожалуйста, — выходит хуже, чем скулёж. От самой себя становится отвратительно и неприятно. Из последних сил держаться в уголках глаз, цепляясь за ресницы, соленые капли, пока мужчина без интереса рассматривает кучку сложённых небрежно пластиковых пустых блистеров. — если тебе не трудно… — А у неё не вырывается больше ни звука. Объятия же придуманы, чтобы прятать в них свое истинное лицо, даже за жестом поддержки, всепоглощающей заботы чаще прячется желание похоти или побыстрее тебя заткнуть.

— Никогда не было и не станет трудно, — послышался родной с хрипотцой голос и матрас прогнулся под весом практически также, как раньше. Может он немного скинул, о чем говорили очерченные более ярко скулы. Если хрипотца, значит, кого-то сегодня ругал или долго рассказывал о сюжетных переплетениях разных произведений. Она ходила к нему на лекции, которые устраивала с завидной регулярностью их городская библиотека — ты такая холодная… — он бережно взял в свои руки небольшие ладони, согревая дыханием и оставляя незамысловатый почти целомудренный поцелуй. Казалось, что если он разомкнет объятия, то не будет больше никаких «Мы», что он перекатывал на языке, как обезболивающее плацебо.

— Ты же помнишь, как все началось, да?

— Говоришь так, будто оно закончилось или вот-вот должно, — заметил с любимой ей улыбкой мужчина, постепенно откидываясь назад и устраивая ее голову у себя на руке, чтобы видеть глаза.

— Мы потом сидели и до четырёх часов утра проверяли тетради девятиклассников по «Евгению Онегину», потому что… — со смешком вспоминала она, расцепляя металлическую цепь, что призвана была держать рукав, на его плече.

— Потому что ты настояла, — это была самая тёплая улыбка и самый жизненно необходимый жест, после которого приходилось учиться дышать самостоятельно до сих пор. Он мягко пальцами чертил по щеке, и раньше казалось наждачной бумагой, сейчас самой сладкой слабостью и прохладой желанной от кольца на большом пальце.

— Порой настоять это именно то, что нужно. — коротко и железно говорила она, — Не настоял бы ты тогда и прошёл мимо, мы бы вот так не сидели. Не настояла бы я, мы бы тоже так не сидели… Знаешь, я начинаю становится еще и фаталистом, думая, что так было нужно, «Послушайте!..», — шутливо начала цитировать девушка Маяковского и его небезызвестный монолог про звёзды, теряясь сама меж этих газовых плевков в космосе, что иногда куда-то падают. Романтики скажут, что в водоемы, она бы сказала, что исправно на голову.

Лицо рассекала уверенная и вселяющая уверенность однобокая ухмылка, и в глубине отзывается что-то старательно забытое и забитое палками и ногами на улице в подворотне. Она хочет отстраниться, расчеркнуть эту ухмылку, перечеркнуть и даже исполняет намеченный сценарий, что тут же рвётся им в клочья, предварительно смятый до безбожного состояния. Не отпустит. Раз попал мимо кольца, второй кольцом оставит шрам, будто помечая и отмечая своим. Губы бабочками касаются линии челюсти почти даже бережно, если бы не сжимал так сильно. И бабочки не дохнут в огне.

Она чувствовала крепкие и надёжные руки, что обнимают за плечи, помня, что она не любит объятия за талию, разворачивая окончательно. От него все также пахнет потрясающей водой с нотами хвои и дерева, уходящий в вытяжку из белого кедра, что гармонируют с гелем для душа морозной свежести. И подаренный тогда ей Lacoste Noir с сочетанием арбуза и темного шоколада, решила «Случайно» разбить. Ибо не то. Это не он. Все привычки выучены, как любимые стихотворения Бродского, что они хором проговаривали, спускаясь под мост, чтобы посидеть в любимом месте, слыша звук проезжающих машин прямо над головой. Свесить ноги с не таких уже и толстых металлических пыльных балок, у него обязательно останется на светлых джинсах полосами пятна, и глядеть на уходящее красное солнце, крепка держа за руку. Высоты боится, но из раза в раз забирается, ибо красиво и можно всегда прижаться к крепкому плечу.

Люди врали и врут, когда говорят, что все обнимаются одинаково привычными и выученными механическими жестами. Друзья, знакомые, родные люди, да даже незнакомец порой способен обнять гораздо теплее, чем самый дорогой человек, после прикосновения к которому с усердием бинтуешь раненые рассеченные ладони… Она не любила когда ее обнимали совсем, было желание также выпустить иголки, заставить человека пораниться об неё, и сама не обнимала никогда. А его хотелось, до одури хотелось, пока не выяснилось, что он тоже слишком не любит какой-либо тактильный контакт, забрасывая посвящённое ему стихотворение какой-то из очередных старшеклассниц в дальний ящик стола. Через месяц на помойку. Когда и она была глупой старшеклассницей, влюблённой в математика, теперь-то знала, что ничего с трепетом не хранится. Так и люди из жизни уходят, без сожаления, смерть тоже праздник, пусть моральная, пусть на личном кладбище снов. Но даже там есть мертвецы, восставшие из небытия. Тогда он всегда сам обнимал первым. Ненавязчиво, одной рукой, стоя на балконе и выбрасывая окурок в заполненную ими почти до отказа банку из-под «Нутеллы». А пальцем по кремню он очень редко. Он выбрал ее еще тогда, когда понял, что она без приковки наручниками и внимания к себе удерживает его рядом без всякого физического и морального воздействия. Ее хотелось держать.

Сейчас же, когда ей казалось, что она больше не вывезет это, что она выдохлась, как когда-то из дома родителей после смерти дедушки запах грушевого пирога выветрился, то сейчас задыхалась от щемящей безудержной нежности, уткнувшись мужчине в ключицу. С плеча упала подтяжка практически беззвучно, но кому до этого есть дело?

Ведь и тогда расцветала ссохшимся меж страниц гербарием Пушкинская осень. На набережной не было людей, поэтому все скамейки пустовали, но девушка сидела на мокром асфальте, подтянув к себе острые колени, глядя на ту сторону реки незаинтересованно. Солнце по милости неуемного музыканта-ветра, которому на ухо наступил медведь, криво отражалось в мутной воде, переливаясь жидким золотом. Но это не радовало. Солнце одна большая вольфрамовая лампочка, что рано или можно просто перегорит или лопнет от напряжения.

Она возненавидела любимое время года и суток за считаные мгновения, даже секунды, ибо их разговор с Ромой не продлился минуты. Ровно пятьдесят две секунды. Те секунды, когда стоит в горле кость обглоданного самолюбия и стойкое желание вышвырнуть телефон в воду, желательно несколько раз до этого ударив об асфальт настолько сильно… Но техника не виновата в том, что люди инвалиды. Ведь, как и договаривались, вечер — без любви, а утро — без обиды.

— Разрешите присоединиться? — учтиво поинтересовался молодой мужчина в чёрном пальто. Это было первое во что упёрся ее взгляд, после на дорогие, чуть не сверкающие оксфорды.

Ей было безразлично, она лишь демонстративно подвинулась, не поднимая взгляда. Слишком плохо, чтобы язвить о том, что тут итак ни одной занятой лавочки нет, чего ему и асфальта мало?.. Одновременно и слишком плохо, чтобы сопротивляться приятному глубокому бархатному голосу, обладатель которого теперь сидел в своём изысканном и фешенебельном виде на таком же грязном и сыром асфальте. Возникло непреодолимое желание сказать, что ему ли так рассиживаться? Ему бы в любой английский клуб минувшего времени.

 — Вы выглядите грустной, что у вас произошло?

— Да какое «Вас»… — отстранённо проговорила она, не осознавая, что вслух. — у всех людей что-то случается, — но грубой казаться не хотела. Внутри зияла дыра, сквозь неё при желании можно было увидеть разглядеть лучи уходящего за горизонт солнца, но не задвинуть обломки рёбер в единую целостную картину. Также, как и искать то самое солнце в одной из коробок домов, наивно полагая, что оно прячется. Она добавила — люди расстаются, так бывает…

— Вы… Ты совсем легко одета, заболеешь, — констатируя очевидный факт произнёс мужчина, и только сейчас она позволила себе пересечься с ним взглядом. Тёплые глаза цвета миндаля смотрели изучающе и излишне внимательно. Тогда и раздался первый холостой. Красив, чрезвычайно красив… Встреченные сегодня многочисленные знакомые превратились в липкую склизкую клокобразную массу по сравнению с визави.

— А вы очень красивы, — тут же, не думая, решила высказать девушка.

Было все равно на удачность момента, она старалась говорить людям, если находила привлекательное в них. От синих лент вен, что выделяются на жилистых крупных ладонях до солнечных лучей, что так красиво запутались в русых волосах. Ей нравились привлекательные и эстетичные люди по определению, может не как люди и сложившиеся личности, но визуально без нареканий. Хотелось на пробу чуть отвести упавшую на его лоб русую прядь волос, заставив немного напрячься, заправить за ухо и посмотреть в глаза предельно ясно. Детально изучить лицо, шрам над верхней губой очертить незаметным взглядом так, чтобы тепло почувствовал. Не доведёт ее до добра подобная черта… Но реплика заставила мужчину уголками губ улыбнуться обходительно.

 — А замёрзну, да и пусть… Внутри так холодно и жутко, что уже не страшно.

— Ну-ну, давай не будем, — попросил по-домашнему, с улыбкой он, руку на плечо положив. По телу прошла волна мурашек. Она не помнила сколько сидела так, а прикосновение тёплой ладони чувствовалось сквозь толстовку, как раскалённый метал при пытках. — Я живу здесь неподалёку и если тебе так все равно, ты доверишься незнакомцу, что просто хочет помочь, — он обаятельно склонил голову в сторону.

— Да какой вы незнакомец-то, волшебник да? Сейчас раз! И все решите? — реплики вышли концентрированной серной кислотой, что гасила попавшие инородные элементы, — Если вы хотите покопаться во внутренностях умелым хирургом и почувствовать себя прекрасным альтруистом, то уйдите, пожалуйста, серьезно, окраины по нам скучать не будут… Есть случаи больных тифом, когда уже поздно, что либо делать.

— Не вижу, чтобы юная леди встала, — он поднялся сам, придерживая в руках чёрный кожаный портфель. Пропустил мимо ушей? Тактично замолчал. Протянутая рука не была объята дьявольским пламенем из предрассудительных выдумок, да и не похож он дьявола, несмотря на то, что носит Prada.

— Как вы меня назвали? — переспросила она, приходя в смятение от того, как он очертил губами невесомо линию костяшек. Невозможно же выдумать человека, на него же глядя?

— А я разве не прав? — парировал мужчина в ответ, чуть вскидывая подбородок по привычке, — Была мысль сравнить сначала с Маленькой Княгиней Толстого, но она же умерла, по мнению князя Андрея, от недостатка его тепла и любви.

— Кто вы такой? — на губах появились, наконец, ямочки от улыбки, а не уродливые рытвины болезни, что по ошибке называют любовью. Теплота эта гораздо лучше и ценнее канистры бензина, где приговор один: обезглавить, обоссать и жжечь.

— Всего лишь учитель, а теперь прими, пожалуйста, пальто, — он быстрым движением снял тёплый элемент одежды, оставаясь в одной рубашке и жилете. Контролируя, что руки в рукава просунуты, тут же запахивает вещь. А она чувствует, как жжет лопатки на том месте, где предположительно должны были быть ее крылья.

— Вам точно не холодно? — спрашивает она, когда он немо заставляет с собой поравняться, придерживая за запястье тонкое. Боится, что убежит? Так нечего, ибо ей и бежать-то не куда, да и нет желания.

— Давай обращаться друг к другу на «Ты».

— Я не могу так сразу, вы, наверное, в двое меня старше… — высказывает предположение она, — И, если вы учитель, вас это не должно смущать?

— Скорее тебя должно смущать, что ты так легко доверилась незнакомцу, — на что последовал комментарий: «А кто сказал, что доверилась?» — Мне тридцать два, почти что возраст Христа, — со смешком отозвался мужчина, ровно как джентельмен удачи, что поймал удачу за хвост до последнего цента, — Когда даже год отработаешь в общеобразовательных, отвыкаешь от нормальных обращений просто по имени, но мне было бы приятнее, не скрою.

— Как вас зовут?

— Эдуард Романович.

— Вот уже и не незнакомцы, — подытожила девушка, ощущая от него прохладный привкус мяты и кислицу клюквы. Так умирают небеса.

Буквы на языке перекатывать безумно приятно, как и чувствовать, что ладонь плавно перекочевала с запястья, вместе с ее озябшей ладонью в просторный карман пальто. Хотелось ощутить на щеках не порыв ветра прохладный, что колет, а тёплые пальцы, очерчивающие костяшки. Чтобы глаза в глаза, но ему наклоняться придётся. Умеет же кто-то из них создавать неудобства.

— Сейчас включу ещё газ. Заодно поставлю чайник, — информирует, включателем щёлкнув, он, стоит только перейти порог квартиры и кинуть ключи небрежно на стойку. Но кнопка только разве что в сигарете. Говорит тем самым между строк пока повременить снимать пальто, а ей и не хочется. Хочется вжать шею, была бы она сломана, было бы гораздо проще, и уткнуться носом в ворот. До чего приятная у него вода, одеколон, она не разбиралась. Но этим запахом хотелось вытравить всех бабочек внутри, как вредителей дихлофосом.

— Я кофе… Ого, у вас турка, — быстро переводила взгляд она, цепляя каждое неосторожное движение мужчины вместо того, чтобы осматривать большую и уютную полутемную квартиру. Свечи достал и запах сладкий его собственный перебивать начал — раздражает. Электричество как два дня уже отключили. Быстрая сменяемость событий напоминала пыльную кинопленку, но никак карусель, от которой хочется вытошнить все внутренности и подать то же сердце, как самый вкусный стейк.

— Не признаю растворимый кофе, — отозвался, глядя через плечо невозможными глазами мужчина, — как и пакетированный чай. Но признаюсь, что варить его мне ещё учиться, и учиться, нежели просто листья через сито процедить…

— Нет предела совершенству? — спросила с улыбкой она, подходя ближе, опираясь поясницей на столешницу почти, как у себя дома. Вспомнила, как также со своим математиком у него дома сидела, когда они к олимпиаде готовились, но чай у него был пакетированный, руки стертые и мозолистые и вода кислая, противная.

— Именно.

— Писала в том году проект про античную философию, говорили Сократ, но не верю. Как могли тогда люди особо запомнить кто, чего и когда говорил, да ещё и додуматься записать. Это как пресловутое про обезьяну, что в руки палку взяла и открыла в себе способности. Вообще не люблю философию, — резюмировала девушка.

— А зачем же тогда взяла? — выгнул бровь выразительно мужчина. Если все это не чушь про пресловутый запечатляюший каждое мгновение аппарат, то она бы стёрла всю галерею, если бы не хватало памяти, чтобы иметь возможность лицезреть этот момент и много-много раз прогонять в голове.

— Так одиннадцатый класс, за баллы дополнительные берёшься за все, за что можно взяться.

Тот согласно кивнул, мол, резонно и даже очевидно, устанавливая готовые к тому времени напитки на пластиковый белый поднос и понёс в комнату, пока девушка отвлеклась на выскочившего из комнаты кота.

— Он такой большой, невероятно! — она гладила животное, примостившее свою огромную голову у неё на коленях, переодически почесывая то за ушком, то шею — прямо Булгаковский Бегемот!

— И он даже умудрился выпить из примуса, его Воланд зовут, правда, — отозвался мужчина, откидываясь на диван уже совсем по-домашнему, отвечая на вопрос о огромном собрании сочинений Ленина и масштабах его домашней библиотеке. Она не без наслаждения замечала разные детали, стараясь приоткрыть дверцы души визави до такого состояния, чтобы между дверцами комнаты был прогал сквозняка. К тому моменту она уже видела, что два проницательных глаза, успевших к тому моменту превратиться из приятного миндального цвета в два чёрных горящих угля, смотрят въедливо и серьезно. Она отложила чашку.

— Теперь расскажешь, что у тебя случилось? — Спросил мужчина, а в уголках губ уже не стояла лёгкая полуусмешка приятная. Словно он над самой Фортуной шутил, сорвав повязку Фемиды, да привязав к ее глазам.

— Мы… — вздохнула с ощутимой тяжестью она. — У меня был парень, мы расстались, особо-то и нечего… Эталонный стандарт стандарта двойных стандартов, — засмеялась она, сжимая в руках кружку до побеление костяшек, когда он ее отложил, заменяя своими ладонями. — когда был сценарий и все играли до определенного момента, пока режиссёр не решил уменьшить актеру гонорар. Карта не работает для сердца, как карт-бланш на свинство, что ей… Провести только между двумя половинками одной задницы раз, два, но не три. Врал много, больше, чем под ногами грязи на всем белом, кажется. И ладно бы не путался, старательно выплетая узелки этой паутины, так хронически забывал немецкой болезнью в нужный для себя момент, когда «Олегом» в его контактах становилась рядовая девушка с паточными мыслями, да пред носом раскрывался уносящий вдаль, в Питер, скелет ржавого и неперекрашенного трамвая. Когда к «родителям», а на самом деле траву курить с друзьями и обсуждать, что… Я пыталась выжить что-то из этих отношений, пока не стало совсем все равно. Тряпка слез высохла на батарее бытия. — она резюмировалась дальше. — Я в итоге оказалась слишком холодной, зацикленной на учебе и себе, слишком равнодушной, ибо не запрещала ему ничего и не вправляла мозги. По его же словам: не обращала на него внимания. На баб, на траву, на эгоизм. Все эти дерьмовые составляющие из которых формировался такой единый и складный он. И виновата я, и плохая я.

— Я тоже всегда был крайним у жены в любой ситуации, — со сладкой горчинкой корицы усмехнулся он. — обиделись родители на то, что по нашим соображениям двенадцать роз первой встречи это не букет, а венок — никто иной, как я. Тот же пресловутый эталон работает, просто тебе пример: Приехавший в их страну, с их устоями, не поленились осведомиться раз выстрелившей в год палке, но на остальное не распространилось ни разу. Хочешь жить — умей вертеться. Скандалы из-за упрёка по получению второго профиля в образовании по причине избыточного перфекционизма, отторжение и тут же вслух встречный про свешанные на шее ножки, вопрос: а как?.. Я не гибкий человек по жизни, поэтому приходилось трудно, а ты тоже же не гибкий, хоть и стараешься… Ты в школе была отличницей? Прости, я не могу отключить по профессии уже психолога, неприятно.

— Вы женаты? И вы простите, я как-то… — сразу одернула себя девушка, поняв, что перебила не к месту. Хотя не было момента слова «К месту» кому-то оно всегда несчастное приходилось ни к звену слова, нарушая шаткую цепь выстроенного перспективного диалога светского общества. — а вы зря, приятно даже. Хоть и обидно, что видно должно быть.

— В данный момент нет, разошлись пару лет назад. Смешно, но практически по такой же причине. Homines non odi, sed ejus vitiа, — «не человека ненавижу, а его пороки» мысленно перекатила фразу, как монетку, ставя на ребро. Тоже навлон через далёкий Стикс. — Люди хотят выглядеть оригинальными и яркими, но мы-то знаем… Что глаза это режет до состояния банальной слепоты, — он помедлил, но после решив, что это не такая плохая идея облегчить себе груз, всяко не груз с порядковым номером двести, гораздо тяжелее, прикрыл глаза на секунду. — Так часто бывает, когда рано женишься, смотришь потом и думаешь, а как раньше не увидел чего-то, классическая трагедия Гамлета и Офелии. Но тогда любил, как известно: она слепа, а я знал на что шёл. Ты же тоже знала на что.

— И на что же вы?

— Английскую меланхолию театра «Глобус», что едва ли когда-то подымется выше нуля градусов по Цельсию от безысходности и попытки заполнить пустоту, — он, будто крутил барабан, на котором не выпал бы не при каких обстоятельствах сектор приз, ибо он сам ослепил фортуну, а часы фемиды клонятся и клонился влево.

— Вы к ней только приехали или там учились, работали? — от неожиданности сперло дыхание. Если первый случай, то мог бы назваться клиническим.

— И учился, и работал. Среднее звено в Германии, а все оставшееся в Кембридже на преподавателя средневековой литературы, — обыденным ровным тоном произнёс мужчина, отхлёбывая уже обжигающий чёрный горький кофе из чашки. Он исправно забывал кинуть в него два кубика сахара, прямо, как сама жизнь, та ещё шалава, в отношении него.

— А как вы здесь, в этой могиле? С такими-то возможностями… — непонимающе дернула она плечами, ведь городок Московской области мог ли сравниться по возможностям с Европой, хоть на кривой производственных, хоть на кривой дорожке жизни? Ответ в в круглосуточном гипермаркете не крылся, ибо с недавнего времени «Да» работал только до полуночи — это несправедливо!

— Разочаровался в жизни, решил вернуться в какой-то момент к истокам на манер чистилища нифилимом. Родители звали, из Лондона выпирали — все сошлось на полном возвращении к заводским настройкам и линии Манненгейма, — он дотронулся ладонью до второй с хлопком, жест вышел красноречивым — мёртвые души собирает не только Чичиков за символичную, но они и сами ищут свое пристанище. Аллюзия на Бога среди безбожия. Они порой, как блуждающие на Болотах огни, что появляются из ниоткуда и уходят в никуда, сопровождаясь ядовитым хлоровым свечением, но… И справедливости нет, даже в тех, кто готов тебе из шкафа достать даже самый последний свой скелет. Скажу, что эти пару месяцев тут я готов променять на тот несчастный десяток лет за границей.

Необъяснимо хотелось отвесить суке-жизни оплеух, но… Она была эгоисткой у которой рука, занесённая для размашистого удара, вместо режущего ножевого мягко проводила по щеке. Если бы не она, то они бы никогда и не встретились. Она вгоняет шурупы с лопнувшими от напряжения гайками в металлический лист жизни, где не то жить, дышать больно этой копотью и ртутью, но гнить прекрасно. Если у него линия Манненгейма, то у неё точка экстремума. И если она прогуливала все уроки физики, это ещё не значит, что она не знает, как между собой не взаимодействуют в химии хлор и натрий. В итоге остаётся только соль.

Воздух рассек рингтон телефона с характерной вибрацией. Буерак. В глазах замёрзла, покрываясь полупрозрачной заледенелой корочкой, ночь. Темное пятно потрепанных мерзлых мыслей. Она потянулась за телефоном, но вторая рука с вытатуированным скорпионом накрыла собственную.

— Зачем ты сейчас хочешь взять трубку… Ты же знаешь кто звонит, не глядя, — на вопрос было мало похоже. Вопрос требовал ответа, а он не требовал.

— Конечно, знаю. — все равно отвечает на собственнозаданный. — Не хочу. Хотела на беззвучку поставить, чтоб не мешал, — он смотрел взглядом испытующим, точно взвешивает степень правды, груз, которой когда-то несчастные весы сломает. — не встретила бы вас… Тебя, то взяла бы. Сейчас нет.

— Можем выпить за старую жизнь и начало новой, у меня есть хороший коньяк, — одобрительно улыбнулся мужчина, решая, что кофе коньяком не испортишь.

— Спаиваешь? — реплика обжигает морозцем, но тут же дает о себе знать плюсовая температура.

— Если предпочитаешь вино… — предположил обворожительно визави.

— Ненавижу вино и шампанское в любом виде. Одно минералка сиропная, другое компот забродивший. А-то все у Александра Сергеевича в почёте…

— А я не спаиваю, — ухмыльнулся он, скрестя руки. — знаю, что это надо пропустить, возможно проплакать, алкоголь в этом неплохой помощник. А у нас есть ещё одна минута вечера…

— Ты лучше, — реплика и действие искусного ювелира отшлифовали изделие ровно. Пожалуй, опытному хирургу не так страшно ещё трепещущий орган с аортой вручить в подарок и разбавить им «Кровавую Мэри». — Людям порой просто нужны люди. Обними меня, пожалуйста. Если тебе не сложно.

— Никогда не было и не будет, — с улыбкой притянул он девушку к себе. Голова покоряется закону притяжения. Теперь не было необходимости представлять на месте какого-то определенного человека.

Как больная клетка она атрофировалась с основной формой диссимиляции. Как хорошо, что сердце просто стоит в

формалиновой баночке в окружении приторно-сладкого формалина.

Больше интересных статей здесь: Психология.

Источник статьи: Формалин.