Пока банкир Данглар спешит домой, давайте проследим за утренней вылазкой его супруги, баронессы Эрмины Данглар.
Как мы уже знаем, около половины первого дня она приказала заложить лошадей и покинула свой дом. Ее путь лежал в сторону Сен-Жерменского предместья. Свернув на улицу Мазарини, она приказала кучеру остановиться у пассажа Нового моста.
Выйдя из экипажа, она пересекла пассаж. Ее утренний наряд был скромен и элегантен, как и подобает светской даме. На улице Генего она наняла фиакр и дала указание ехать на улицу Арле.
Оказавшись в карете, она немедленно достала из кармана густую черную вуаль и прикрепила ее к полям своей соломенной шляпки. Взглянув в карманное зеркальце, она с удовлетворением убедилась, что вуаль скрывает ее лицо, оставляя видимыми лишь белизну кожи и блеск глаз.
Фиакр миновал Новый мост и, свернув с площади Дофина, въехал во двор на улице Арле. Едва кучер открыл дверцу, баронесса расплатилась, стремительно бросилась к лестнице, быстро поднялась и вошла в знаменитый зал Неслышных Шагов в здании суда.
В приемной королевского прокурора
Утренние часы в Дворце правосудия всегда были заполнены суетой и людьми, поглощенными своими делами. Занятым чиновникам и адвокатам было не до того, чтобы разглядывать женщин, поэтому г-жа Данглар прошла через зал, не привлекая к себе больше внимания, чем десяток других дам, ожидавших аудиенции у своих защитников.
Приемная королевского прокурора Вильфора была переполнена. Однако баронессе даже не пришлось называть себя. Как только она появилась, к ней тут же подошел курьер, осведомился, та ли она дама, которой назначен визит, и, получив утвердительный ответ, провел ее по служебному коридору прямо в кабинет Вильфора.
Прокурор сидел в кресле спиной к двери и что-то писал. Он услышал, как дверь открылась, как курьер произнес: «Пожалуйте, сударыня», и как дверь закрылась, но даже не пошевельнулся. Лишь когда шаги курьера затихли, он резко встал, запер дверь на ключ, спустил оконные шторы и тщательно осмотрел все углы своего кабинета.
Убедившись, что никто не может ни подсмотреть, ни подслушать, и обретя, наконец, спокойствие, он произнес:
– Благодарю вас за пунктуальность, сударыня.
Он подвинул ей кресло. Г-жа Данглар села; ее сердце билось так сильно, что дыхание перехватывало.
– Давно я не имел счастья беседовать с вами наедине, – сказал Вильфор, усаживаясь в свое кресло и поворачивая его так, чтобы оказаться лицом к лицу с посетительницей. – И, к величайшему сожалению, встреча наша происходит ради крайне тягостного разговора.
– И все же я пришла по первому вашему зову, хотя этот разговор, без сомнения, будет для меня еще мучительнее, чем для вас.
Вильфор горько усмехнулся.
– Так значит, это правда, – промолвил он, обращаясь скорее к своим мыслям, чем к словам баронессы. – Правда, что все наши поступки оставляют в прошлом неизгладимый след – то мрачный, то светлый! Правда, что наш жизненный путь подобен движению змеи по песку и оставляет за собой борозду! Увы, и многие орошают эту борозду слезами!
– Сударь, – сказала г-жа Данглар, – вы понимаете мое волнение, не так ли? Умоляю, пощадите меня. В этой комнате, в этом самом кресле сидело столько преступников, трепещущих от стыда и страха… И вот теперь здесь сижу я, охваченная теми же чувствами! Поверьте, мне потребовалась вся моя воля, чтобы не ощущать себя на скамье подсудимых, а в вас – грозного судью.
Вильфор покачал головой и тяжело вздохнул.
– А я, – возразил он, – я твержу себе, что мое место не в кресле судьи, а на той самой скамье подсудимых.
– Ваше? – удивилась г-жа Данглар.
– Да, мое.
– Мне кажется, вы, с вашей пуританской строгостью, преувеличиваете, – сказала баронесса, и в ее прекрасных глазах мелькнула искорка. – Чья юность, полная страстей, не оставляет подобных следов? В основе любых увлечений и наслаждений часто лежит раскаяние. Недаром Евангелие, вечное прибежище страждущих, дарует нам, женщинам, в утешение чудесную притчу о блуднице и прелюбодейке. Признаюсь, вспоминая увлечения молодости, я порой думаю, что Господь простит их мне, ибо если не оправданием, то искуплением им стали мои последующие страдания. Но вам-то чего страшиться? Вас, мужчин, общество чаще оправдывает, а скандал лишь окружает ореолом.
– Сударыня, – возразил Вильфор, – вы знаете меня: я не лицемер, или, по крайней мере, никогда не лицемерю без веской причины. Если мое лицо сурово, то потому, что его омрачили бесчисленные несчастья. И если бы мое сердце не окаменело, как бы оно выдержало все удары судьбы? Я был иным в юности, иным в день нашей помолвки в Марселе, за столом на улице Гран-Кур. Но с тех пор многое изменилось и во мне, и вокруг. Всю жизнь я потратил на то, чтобы преодолевать препятствия и устранять тех, кто – намеренно или случайно – вставал на моем пути. Редко бывает, чтобы предмет страстного желания не охранялся с той же страстью кем-то другим. И чтобы получить его, приходится вырывать из чужих рук. Многие дурные поступки предстают перед нами в момент совершения под личиной суровой необходимости; и лишь потом, очнувшись от ослепления, страха или безумия, понимаешь, что всего этого можно было избежать. Верный путь, не замеченный в пылу, оказывается таким простым! И мы твердим себе: «Зачем я сделал это, а не то?» Вас, женщин, раскаяние мучает реже, ибо вы редко сами вершите свою судьбу; ваши несчастья чаще навязаны извне, и вы виновны разве что в чужих преступлениях.
– Как бы то ни было, – ответила г-жа Данглар, – вы должны признать: если я и виновна, если это на мне лежит ответственность, то вчера я понесла жестокое наказание.
– Несчастная женщина! – воскликнул Вильфор, сжимая ее руку. – Наказание действительно слишком жестоко, ибо вы едва не пали под его тяжестью дважды… и все же…
– Все же?..
– Я должен сказать вам… соберите все свое мужество, сударыня, ибо это еще не конец.
– Боже мой! – вскрикнула испуганная г-жа Данглар. – Что же еще?
– Вы думаете лишь о прошлом, и оно, бесспорно, мрачно. Но представьте себе будущее – еще более мрачное, ужасное… быть может, обагренное кровью!
Баронесса знала, насколько Вильфор обычно хладнокровен. Его слова так напугали ее, что крик замер у нее в горле.
– Как воскресло это ужасное прошлое? – воскликнул Вильфор. – Каким образом из глубины могилы и наших сердец восстал этот призрак, заставляя нас бледнеть от ужаса и краснеть от стыда?
– Это случайность.
– Случайность! – резко возразил Вильфор. – Нет, сударыня, случайностей не бывает!
– Но ведь все так и произошло! Граф Монте-Кристо случайно купил тот дом, случайно велел копать в саду. И разве не случайность, что под деревьями откопали бедного младенца? Мое дитя, которого я ни разу не поцеловала, но о котором пролила столько слез! Все мое существо содрогнулось, когда граф заговорил об этих останках, найденных под цветами!
– Нет, сударыня, – глухо произнес Вильфор. – Вот что ужасно и что я должен вам сказать: под цветами не нашли никаких останков. Ребенка не откопали. Не к чему плакать и стонать – надо трепетать!
– Что вы хотите сказать? – воскликнула г-жа Данглар, вся дрожа.
– Я хочу сказать, что граф Монте-Кристо, копая землю под теми деревьями, не мог найти ни детского скелета, ни железных частей ящика, потому что там не было ни того, ни другого.
– Ни того, ни другого? – повторила г-жа Данглар, в ужасе глядя на прокурора широко раскрытыми глазами. – Ни того, ни другого! – повторила она снова, словно пытаясь звуком собственного голоса удержать ускользающую мысль.
– Нет, нет, нет, – простонал Вильфор, закрывая лицо руками.
– Значит, вы похоронили несчастного ребенка не там? Зачем вы обманули меня? Скажите, зачем?
– Нет, там. Но выслушайте меня, выслушайте, и вы, быть может, пожалеете меня. Двадцать лет я один нес это мучительное бремя, но сейчас я расскажу вам все.
– Боже мой, вы пугаете меня! Но говорите, я слушаю.
Исповедь Вильфора
– Вы помните ту роковую ночь, когда вы лежали, задыхаясь, в комнате, обитой красным штофом, а я, в почти таком же состоянии, ждал развязки? Ребенок появился на свет и был передан мне – недвижный, бездыханный, безгласный. Мы сочли его мертвым.
Госпожа Данглар сделала резкое движение, словно собираясь вскочить, но Вильфор остановил ее, сложив руки в мольбе выслушать до конца.
– Мы сочли его мертвым, – повторил он. – Я положил его в ящик, заменявший гроб, спустился в сад, вырыл могилу и поспешно закопал. Едва я успел засыпать землей, как на меня напал корсиканец. Я увидел мелькнувшую тень, будто сверкнула молния. Я почувствовал боль, хотел закричать, но ледяная дрожь сковала тело и сдавила горло… Я упал замертво, будучи уверен, что убит. Никогда не забуду вашего невероятного мужества, когда я, придя в себя, пополз к лестнице, а вы, сама полумертвая, спустились ко мне. Надо было сохранить страшную тайну. У вас хватило сил вернуться домой с кормилицей, а свою рану я объяснил дуэлью. Нам, вопреки всему, удалось скрыть правду. Меня перевезли в Версаль; три месяца я боролся со смертью, и лишь потом начал медленно возвращаться к жизни. Врачи предписали солнце и воздух юга. Меня несли на носилках из Парижа в Шалон, г-жа де Вильфор следовала за мной в карете. Из Шалона я поплыл по Сене, затем по Роне до Арля, где меня снова положили на носилки, и так я добрался до Марселя. Мое выздоровление длилось полгода. Я ничего не знал о вас и не смел справляться. Вернувшись в Париж, я узнал, что вы овдовели и вышли замуж за Данглара.
Но о чем я думал все это время, с тех пор как пришел в себя? Лишь об одном – о тельце младенца. Каждую ночь мне снилось, что он восстает из могилы и грозит мне. И вот, едва вернувшись, я навел справки. Дом с тех пор пустовал, но его только что сдали внаем на девять лет. Я отыскал съемщика, сделал вид, что не желаю, чтобы дом моих покойных родственников перешел в чужие руки, и предложил компенсацию за расторжение договора. С меня запросили шесть тысяч франков; я был готов отдать и десять, и двадцать. Деньги были со мной, договор расторгли, и я помчался в Отейль. Никто не входил в этот дом с того дня, как мы его покинули.
Было пять часов вечера. Я поднялся в красную комнату и стал ждать ночи.
Ожидая, я вновь переживал все, что мучило меня весь год, но теперь страх казался еще острее.
Тот корсиканец поклялся мне в кровной мести. Он преследовал меня из Нима в Париж, подстерег в саду и ударил кинжалом. И этот же корсиканец видел, как я рыл могилу и хоронил младенца! Он мог узнать, кто вы такая… Что, если он когда-нибудь потребует плату за молчание? Для него это станет самой сладкой местью, ведь он знает, что не добил меня. Поэтому я должен был уничтожить все следы прошлого, все вещественные доказательства – достаточно того, что оно навсегда останется в моей памяти.
Вот зачем я расторг договор, примчался сюда и ждал в этой комнате.
Наконец наступила ночь. Я ждал полной темноты. Сидел без света; порывы ветра колыхали занавески, и мне чудились за ними шпионы; я вздрагивал от каждого звука. Позади стояла та самая кровать, мне слышались ваши стоны, и я боялся обернуться. В тишине я слышал, как гулко бьется мое сердце, казалось, рана вот-вот откроется. Наконец все звуки в селении замерли. Поняв, что мне нечего больше бояться, что никто не увидит и не услышит, я решился спуститься в сад.
Знаете, Эрмина, я не трус. Но когда я снял с груди маленький ключ от лестницы – тот самый, что был нам так дорог и что вы прикрепили к золотому кольцу, – когда я открыл дверь и увидел, как длинный бледный луч луны, пробившись в окно, стелется по витым ступеням, словно призрак, я вцепился в стену и едва не закричал. Мне казалось, я схожу с ума.
Наконец я овладел собой и начал медленно спускаться, не в силах побороть дрожь в коленях. Я цеплялся за перила, иначе бы упал.
Я добрался до нижней двери; за ней у стены стоял заступ. Со мной был потайной фонарь; дойдя до середины лужайки, я остановился, зажег его и двинулся дальше.
Стоял конец ноября. Сад был гол и пуст; деревья, подобные скелетам, протягивали иссохшие ветви; под ногами шуршали опавшие листья и песок.
Ужас сжимал мое сердце так, что, приближаясь к рощице, я вынул пистолет и взвел курок. Мне постоянно чудилось, что из-за ветвей выглядывает корсиканец.
Я осветил кусты фонарем – никого. Огляделся: я был один; лишь сова время от времени пронзительно кричала, словно взывая к призракам ночи.
Я повесил фонарь на раздвоенную ветку, которую запомнил еще в прошлом году – как раз над тем местом, где рыл могилу.
За лето здесь выросла густая трава, но одно место все же выделялось – менее заросшее. Было ясно, что копал я именно здесь. Я принялся за работу.
Настал момент, которого я ждал больше года!
С каким же напряжением я рыл, как исследовал каждый комок земли, когда заступ на что-то натыкался! Но ничего! Я вырыл яму вдвое больше первой. Я подумал, что ошибся местом, стал осматриваться, вглядываться в деревья, пытаясь воскресить в памяти детали. Холодный ветер свистел в голых ветвях, а с меня градом катился пот. Я вспомнил: меня ударили в тот миг, когда я утаптывал землю на могиле, опираясь рукой о куст ракитника. Позади была искусственная скала, служившая скамьей. Падая, я задел рукой этот холодный камень. Теперь ракитник был справа, скала – позади. Я бросился на землю в той же позе, что и тогда, потом встал и снова принялся копать, расширяя яму. Ничего! Снова ничего! Ящика не было.
– Не было? – прошептала г-жа Данглар, задыхаясь от ужаса.
– Не думайте, что я сдался после первой попытки, – продолжал Вильфор. – Нет. Я обыскал всю рощу. Я предположил, что убийца, откопав ящик в надежде на сокровище, мог, разочаровавшись, унести и перепрятать его. Но нет, ничего. Затем мне пришла мысль, что он мог просто выбросить его. Чтобы проверить это, нужно было ждать рассвета. Я вернулся в комнату и стал ждать.
– О боже!
– Едва рассвело, я снова спустился в сад. Первым делом снова осмотрел рощу, надеясь найти следы, невидимые в темноте. Я перекопал землю на площади более двадцати футов и глубиной более двух. Наемный рабочий не сделал бы за день того, что я проделал за час. И снова – ничего, ровным счетом ничего.
Тогда, исходя из предположения, что ящик был заброшен куда-то, я начал искать вдоль дорожки к калитке. Эти поиски также оказались тщетны, и с тяжелым сердцем я вернулся к роще, уже не питая надежд.
– От этого можно сойти с ума! – воскликнула г-жа Данглар.
– На мгновение я и сам на это надеялся, – сказал Вильфор. – Но это счастье мне не было дано. Я собрал волю в кулак и задал себе вопрос: зачем этому человеку понадобилось уносить труп?
– Но вы же сами сказали – как доказательство.
– Нет, сударыня, этого не может быть. Труп не скрывают целый год, его предъявляют властям и дают показания. Но ничего подобного не произошло.
– Что же тогда? – дрожа, спросила Эрмина.
– Тогда нечто более ужасное, более роковое и грозное для нас: вероятно, младенец был жив, и убийца спас его.
Госпожа Данглар дико вскрикнула и вцепилась в руки Вильфора.
– Мой ребенок был жив! – закричала она. – Вы похоронили моего ребенка заживо! Вы не были уверены в его смерти и все равно похоронили!
Она выпрямилась во весь рост, глядя на прокурора почти с угрозой, стискивая его руки своими тонкими пальцами.
– Разве я мог знать? Это лишь мое предположение, – ответил Вильфор. Его остановившийся взгляд выдавал, что этот сильный человек балансирует на грани отчаяния и безумия.
– Мое дитя, мое бедное дитя! – воскликнула баронесса, снова падая в кресло и пытаясь платком заглушить рыдания.
Вильфор пришел в себя и понял, что, чтобы отвести от себя материнский гнев, нужно заразить г-жу Данглар тем же ужасом, что охватил его самого.
– Поймите, если это так, мы погибли, – сказал он, вставая и приближаясь к баронессе, чтобы говорить еще тише. – Этот ребенок жив, и кто-то знает об этом, кто-то владеет нашей тайной. А раз Монте-Кристо говорит об откопанном ребенке, которого там уже не было, – значит, тайной владеет именно он.
– Боже правый! Это твоя месть, – прошептала г-жа Данглар.
Вильфор ответил невнятным стоном.
– Но где же ребенок? Где мое дитя? – твердила мать.
– О, как я искал его! – сказал Вильфор, ломая руки. – Как взывал к нему в долгие бессонные ночи! Я готов был отдать королевские сокровища, чтобы купить чужие тайны и среди них найти свою! И наконец, в сотый раз взявшись за заступ, я в сотый раз спросил себя: что мог сделать с ребенком беглый корсиканец? Ребенок – обуза. Быть может, увидев, что он жив, он бросил его в реку?
– Не может быть! – воскликнула г-жа Данглар. – Из мести можно убить, но не хладнокровно утопить младенца!
– Быть может, – продолжал Вильфор, – он отнес его в Воспитательный дом?
– Да, да! – воскликнула баронесса. – Конечно, он там!
– Я бросился в Воспитательный дом и узнал, что в ту самую ночь, двадцатого сентября, у входа действительно был оставлен младенец. Он был завернут в половину пеленки из тонкого полотна, нарочно разорванной так, что на этом куске остались половина баронской короны и буква «Н».
– Так и есть! – воскликнула г-жа Данглар. – Все мое белье было помечено так. Де Наргон был бароном, это мои инициалы. Слава Богу! Мой ребенок не умер!
– Нет, не умер.
– И вы говорите это! Вы не боитесь, что я умру от радости? Где же он? Где мое дитя?
Вильфор безнадежно пожал плечами.
– Да разве я знаю! – сказал он. – Неужели вы думаете, что, знай я это, я стал бы заставлять вас проходить через все эти муки, как в плохой мелодраме? Увы, я не знаю. Через полгода за ребенком пришла какая-то женщина, предъявившая вторую половину пеленки. Она представила все требуемые законом доказательства, и ребенка ей отдали.
– Вы должны были разузнать, кто эта женщина, найти ее!
– А что, по-вашему, я делал? Под видом судебного расследования я пустил по ее следу самых ловких сыщиков. Ее путь проследили до Шалона, и там след потерялся.
– Потерялся?
– Да, навсегда.
Госпожа Данглар слушала рассказ Вильфора, отвечая на каждое его слово вздохом, слезой или восклицанием.
– И это все? – наконец сказала она. – И вы на этом остановились?
– Нет, – ответил Вильфор. – Я никогда не переставал искать, разузнавать, собирать сведения. Правда, последние два-три года я дал себе небольшую передышку. Но теперь я снова примусь за поиски с еще большим упорством. И я добьюсь успеха, слышите? Ибо теперь мной движет уже не совесть, а страх.
Тень Монте-Кристо
– Я думаю, граф Монте-Кристо ничего не знает, – сказала г-жа Данглар. – Иначе он вряд ли стремился бы сблизиться с нами, как это делает.
– Человеческая злоба безгранична, – мрачно произнес Вильфор. – Она безмернее божьего милосердия. Обратили вы внимание на его глаза, когда он говорил с нами?
– Нет.
– А вы когда-нибудь внимательно на него смотрели?
– Конечно. Он человек странный, и только. Меня поразило одно: на том изысканном обеде он не притронулся ни к одному блюду.
– Да, да, – сказал Вильфор, – я тоже заметил. Знай я тогда то, что знаю теперь, я бы тоже ничего не ел; я бы решил, что он хочет нас отравить.
– И ошибся бы, как видите.
– Да, конечно. Но поверьте, у этого человека иные планы. Вот почему я хотел вас видеть и предостеречь против всех, а главное – против него. Скажите, – продолжал Вильфор, пристально глядя на баронессу, – вы никому не говорили о нашей связи?
– Никогда и никому.
– Простите настойчивость, – мягко, но настойчиво продолжал он. – Когда я говорю «никому», я имею в виду абсолютно никого, понимаете?
– Да, прекрасно понимаю, – сказала, краснея, баронесса. – Никогда, клянусь вам!
– У вас нет привычки вести дневник, записывать события дня?
– Нет. Моя жизнь – сплошная суета, я и сама ее не помню.
– А вы не говорите во сне?
– Я сплю крепким сном младенца. Разве вы не помните?
Краска залила лицо баронессы, в то время как Вильфор смертельно побледнел.
– Да, правда, – еле слышно произнес он.
– Но что же дальше? – спросила баронесса.
– Дальше? Я знаю, что делать. Не пройдет и недели, как я узнаю, кто такой этот Монте-Кристо, откуда он явился, куда направляется и зачем рассказывает нам сказки о младенцах, откопанных в его саду.
Вильфор произнес эти слова с такой ледяной решимостью, что граф, будь он здесь, наверняка вздрогнул бы.
Затем он пожал руку, которую баронесса неохотно ему подала, и почтительно проводил ее до двери.
Госпожа Данглар наняла другой фиакр, доехала до пассажа, где на другой его стороне ждал ее собственный экипаж с кучером, мирно дремавшим на козлах.
Интересное еще здесь: Психология.
Граф Монте-Кристо | ч.4 глава 10-кабинет королевского прокурора.
